Альбина АБСАЛЯМОВА

Алифба. Эссе

Родилась в 1981 году в Казани. Окончила Казанский государственный финансово-экономический институт. Кандидат экономических наук. Ч лен_Союза писателей Республики Татарстан и Союза российских писателей. Лауреат премии “Триумф” (молодежный грант, 2001). Автор сборников стихов “Осколки снов”, “Я люблю писать курсивом”. Руководит творческой группой “Алга!”

Уронила красавица в речку казан, вырос город – прекрасней красавицы той. Здесь к намазу влечет сладкогласный азан и к обедне зовет седовласый святой… Когда я спрашиваю своих иногородних знакомых о том, какие ассоциации вызывает у них слово “Казань”, они обычно вспоминают Казанский университет, казанский Кремль и Казанский вокзал. Еще говорят о том, что наш город, перешагнувший тысячелетний рубеж, можно считать российским Стамбулом – городом-сплавом востока и запада. А что такое “Казань” для меня, родившейся в этом городе и никуда не уезжавшей отсюда больше, чем на месяц летних отпусков? Что такое “Казань” – только официальная история, только моя собственная биография? Конечно, нет. Казань впитала в себя тысячи историй, тысячи улиц, тысячи сюжетов, тысячи лиц. Я попыталась выстроить свой ассоциативный ряд. Конечно, он субъективен. Но и во многом, как мне кажется, общий для каждого казанца.

Захотелось попробовать новый, доселе не испробованный мной жанр и построить повествование в виде азбуки. Пока я еще сама не знаю, что из этого получится, но резвые мысли уже опережают печать. Итак…

Буква “А”. Для меня это – арабская вязь. Так писала моя бабушка, Магина ханум Чумарина-Абсалямова. Из раннего детства, из нелегких лет юношеских скитаний по России (семью раскулачили, дом отобрали, родителей сослали в Сибирь) привезла она в Казань это диковинное письмо. Незадолго до смерти, случайно отыскав эмигрировавших после революции родственников, переписывалась она с ними исключительно арабской вязью. Я не понимала ее письма (конечно, официально она использовала кириллицу), но оно завораживало меня. Бесконечно долго вглядывалась я в непонятные буквы, местами очень похожие друг на друга, местами очень разные, и даже не старалась понять принципов написания, просто любовалась. Разглядывая бабушкины письма, я мысленно оказывалась где-то далеко на востоке – то ли в Багдаде, то ли в Бухаре.

А еще “А” – это азан. Когда звучит призыв к молитве, у меня по коже бегут мурашки. Мне снова мерещатся былые времена, красавцы шакирды, богатые базары. И вот я иду, одетая в удивительной красоты костюм (одной из любимых книг моего детства была “Костюмы казанских татар” – не ручаюсь за точность названия – в снимающейся розовой обложке; очень мне нравилось робко рисовать людей именно в этих одеждах), и слушаю этот протяжный голос, доносящийся со стороны мечети, и застываю на месте, заслушавшись, и, смущаясь, ловлю на себе любопытные взгляды…

“Б” – это башня Сююмбеки. Помню, как нравились разномастные легенды о гордой царице – особенно та, в которой непокорная ханша отвергла ухаживания Грозного, который, решив покорить неприступную Сююмбеке, за семь дней построил ей на диво семиярусную башню. Холодил кровь финал – царица, не пожелав отдаться нелюбимому, бросилась с башни вниз. Кто-то же, наоборот, рассказывал, что Грозному удалось-таки увезти строптивую красавицу в Москву… Эта версия была более правдоподобной, но в нее верилось меньше – она не была красивой. Много позже я узнала, что уникальное сооружение, занесенное во всемирный реестр падающих башен, было построено гораздо позже взятия Казани войсками Грозного. А еще позже в Москве появился мини-аналог казанской достопримечательности – уменьшенная копия башни украшает Казанский вокзал.

“В” – Волга. Главная водная артерия. Великий Волжский путь. Наверное, о Волге можно написать отдельную, свою азбуку – настолько она разная, важная, великая. Но сегодня речь не о ней, поэтому просто поклонимся низко-низко – как-никак именно Волга стала колыбелью Казани (не в ее ли воды был уронен легендарный казан?).

А еще “В” – это су анасы, водяная. Та самая, из сказки Тукая (ну и из народных сказок – само собой). Водяная крадет у деревенских девушек гребни и чешет ими свои зеленые мокрые космы. Не дай бог взять у нее гребень без спросу – догонит и не отпустит, покуда не затащит в свое озерное логово, выбраться откуда уже и не чаешь…

“Г” – это “Голубая шаль”. “Голубая шаль” – один из тех компонентов, из которых складывается понятие “национальной культуры”. Написанная более семидесяти лет назад творческим тандемом Тинчурин-Сайдашев, она прочно вошли в анналы татарской классики наряду с “Шурале” Тукая и Яруллина и “Моабитской тетрадью” Джалиля. На “Голубую шаль” зал камаловского театра всегда полон – пожилые люди приходят в очередной раз насладиться любимым сюжетом, молодежь – приобщиться к истокам. Правда, фабула пьесы незамысловата: в небольшой татарской деревне дожидается любимого сирота Майсара, которую приметил в пятые жены старый развратник хазрат. Хазрат добивается своего: отправив вернувшегося из города шахтера Булата в казенный лес за убийство дяди Майсары (недолго думая, Булат зарезал дядю, обижавшего любимую), он женится на сироте. Вынимая из-за пазухи голубую шаль, подарок Майсаре, так и оставшийся у несостоявшегося жениха, со слезами на глазах Булат вспоминает милую. В конце концов он решается на поджог дома хазрата. Возлюбленные воссоединяются, звучит развеселая плясовая, наступает эдакий хеппи-энд. Лично у меня вызывает большой вопрос гуманность методов Булата в борьбе за любимую, но, видимо, ни дядя-конокрад, ни престарелый хазрат не заслуживают лучшей доли. Булата поддерживают друзья-каторжане, мечтающие “построить новый мир”. Противостояние с зажиточным хазратом как с представителем враждебного класса (не стоит забывать, что действие происходит около столетия назад, а написана пьеса вскоре после окончания гражданской войны) подкрепляется идеологическими элементами, а не только личной ненавистью. Так что все оправдано.

Возможно, сюжет и устарел, но как колоритно представлены в спектакле старотатарские нравы, каково великолепие костюмов и декораций! На “Голубую шаль” хочется приходить еще и еще.

“Д” – это дом Фукса. В 1805 году выпускник Геттингенского университета Фукс получил назначение в Казань. Двадцатидевятилетний профессор естественной истории направился в Казанский университет…

Ректор Казанского университета, практикующий врач, натуралист-исследователь, историк, этнограф, выдающийся знаток истории Казанского края, коллекционер, собравший богатейшие коллекции – нумизматическую, минералогическую, ботаническую, зоологическую, обширную библиотеку, включавшую собрание старинных татарских и восточных рукописей, Карл Фукс заслуженно снискал любовь и уважение казанцев.

Круглая парадная лестница вела в дом, где сейчас в магазине “Садовод” (№56/8 по ул. Кирова) торгуют граблями и паклей. В этом доме бывали Лобачевский, Боратынский, Языков, Сперанский…

Здесь, откуда выселены жильцы, где обваливаются потолок и стены и не предвидится реконструкция, писала Александра Фукс стихи:

Твой дом, как бы чертог священный:

К нему спешат, идут толпой

Болезнью тела изнуренны

И все болящие душой.

В середине позапрошлого века в доме Фуксов собирался цвет казанской интеллигенции. Читали стихи (Александра Андреевна Фукс слыла неплохой поэтессой), обсуждали последние новости, дискутировали на научные темы. Три комнаты в особняке занимала картинная галерея…

Сегодня узнать этот дом можно по грязной мемориальной доске, не очень-то уютно расположившейся со стороны улицы Камала, окруженной попсовыми афишами и объявлениями о продаже “интимных игрушек”, на трех языках возвещающей (помимо татарского и русского, профессор упоминается и на родном, немецком языке) о том, что когда-то и тут, а не в “Пирамиде”, кипела жизнь.

Другая мемориальная доска напоминает о том, что в этом доме 7 сентября (по старому стилю) 1833 года останавливался Александр Сергеевич Пушкин. Пушкин посетил Казань с трехдневным визитом по дороге в Оренбург, куда он ездил для сбора материала о пугачевском бунте, над историей которого работал в то время. Между прочим, пушкинские места в Казани можно пересчитать по пальцам, а Карл Фукс, с которым Пушкина познакомил Евгений Боратынский, не просто принял поэта у себя в гостях, но и свел с маститым старцем, купцом Крупенниковым, хорошо помнившим Пугачева, в плену у которого ему довелось побывать. В своей “Истории Пугачевского бунта” Пушкин упоминает Фукса как “человека столь же ученого, как и любезного и снисходительного”, которому он “обязан многими любопытными известиями касательно эпохи и страны, здесь описанных”.

Выживет ли этот легендарный дом? Увы, ответа на этот вопрос нет…

“Е” – Елабуга. Конечно, Елабуга – вовсе не Казань. Но в то же время… Именно прогуливаясь по улицам старого города в Елабуге, легко представляешь себе Казань позапрошлого века – слава богу, волна повальной реконструкции туда еще не докатилась, и деревянными постройки поза-, а то и позапозапрошлых столетий в Елабуге застроено полгорода. Здесь интересны не только музей Дуровой или Шишкина – историческую ценность в Елабуге представляет каждый двор. А как удивительно хорошо здесь осенью! Пронзительно тихо, спокойно и неповторимо красиво – старый город, утопающий в сгорающей листве. В Елабугу хочется бежать от столичной суеты, прятаться где-нибудь на берегу Камы, взбираться на Чертово городище и беспричинно плакать – от внезапного осознания тех глубинных вещей, о которых никогда не хватает времени задуматься в мегаполисе.

“Ж” – это железнодорожный вокзал. Тот самый, с которого так сладко уезжать в отпуск, в далекие – или близкие – неизведанные края, и куда обязательно возвращаешься – с разными чувствами, одно из которых всегда неизменно – радость от возвращения домой. Как бы ни было хорошо там, за горизонтом, дома все-таки лучше. И когда ты подъезжаешь к городу, и видишь за окном кремлевские башни, и слышишь до боли знакомые звуки Сайдашева, сердце непроизвольно сжимается. А когда поезд останавливается, и ты ступаешь на перрон, и после, пройдя несколько метров, упираешься взором в мозаику на привокзальной стене – ту самую, на которой чуть задумчивая девушка в национальном головном уборе, – понимаешь, что ты в безопасности. Ты – дома.

“З” – это змей Зилант, по легенде охранявший подступы к городу. Жил он на горе, забредать на которую без дела не рекомендовалось – нежданных гостей Змей мог запросто проглотить или окатить огненным душем из собственной глотки. Впрочем, своих он не трогал – в дореволюционное время Зилант красовался на казанском гербе, а знаменитая гора и расположенный на ней монастырь до сих пор носят имя легендарного змея.

А еще “з” – это Закабанье. Жалко, что сюда не водят туристов. По-моему, именно здесь сильнее всего сохранился дух старины. А озеро Кабан, на дне которого, по легенде, до сих пор хранятся несметные ханские богатства, в спешке сброшенные туда при осаде Казани, нынче совсем не судоходно. И уж тем более не пригодно для купания. О чем не подозревают окрестные мальчишки, отважно сигающие в воду с каменного парапета – ни дать ни взять за ханскими сокровищами! Закабанье – край множества мечетей и старых-старых домиков. Большинство построек позапрошлого века в Казани снесли – десять лет здесь действовала программа ликвидации ветхого жилья, благодаря которой тысячи бывших “трущобников” стали обладателями новеньких квартир, но казанский центр безвозвратно утратил уникальные памятники архитектуры. В Закабанье они еще сохранились. Именно здесь, на мой взгляд, лучше всего совершать неспешные прогулки вдали от цивилизации, периодически сопровождаемые удивительной красоты протяжным пением муэдзина.

“И” – ичиги. Об ичигах я мечтаю с детства – и до сих пор мечта не может осуществиться. Виденные в витрине ИЗОмузея и в уже упомянутой книге про национальный костюм, они грезились мне еще в детских снах. Так хотелось щегольнуть перед подружками необычной обувкой – увы, все никак не найдется подходящий удобный размер. Всякий раз, когда я разглядываю модные страницы глянцевых журналов, прихожу к мысли, что наши, татарстанские, сапожки легко могут составить конкуренцию обуви известных дизайнерских марок.

“К” – калфак. Мечта о калфаке имела те же корни, что и мечта об ичигах, – с одной лишь разницей: ее удалось осуществить. Во время прошлого конгресса татар мне удалось обзавестись потрясающей красоты калфаком ручной работы, выступить в нем на парочке вечеров – и спрятать до лучших времен.

Еще “К” – это катлама. Катламу пекла моя бабушка. Этим словом она называла замысловато закрученный “хворост”, печенный в масле (насколько я знаю, катламой еще называют рулет). На каждый праздник катлама отправлялась к тому или иному юбиляру – у бабули было бесчисленное множество знакомых, поздравить которых она спешила от всего сердца – и напекала им целые ящики хрустящего лакомства.

“К” – это и курага. Все детство бабушка кормила меня распаренной в кипятке курагой, непременно по шесть штучек в день – именно столько, считала она, нужно для сердца. За курагой мы ходили на базар – бабушка, проведя много лет в Средней Азии, великолепно говорила на узбекском языке. Провести ее и подсунуть “моченую” курагу было невозможно. А продавцы, услышав родную речь, неизменно делали покупательнице-полиглотке скидки. Вообще базар таил в себе невероятное множество сокровищ – здесь были и всевозможные фрукты, и диковинные пряности: они отправлялись в казан, в котором варился плов. Годы в Средней Азии не прошли для бабули бесследно.

“Л” – Ленин. Призрак вождя мирового пролетариата еще жив в Казанском университете, до сих пор носящем его имя, на площади Свободы, в одноименном садике… Я же “сталкивалась” с ним все детство и “сталкиваюсь” до сих пор – гипсовые бюсты Ленина и Кирова обосновались почему-то в соседнем с моим домом дворе: рядом с клумбами, лавочками для отдыха и веревками для просушки белья. “Я себя под Лениным чищу”, – так когда-то озаглавил свою работу один казанский фотограф, запечатлевший в конце прошлого века этот удивительный двор.

“М” – это мечети. Их в Казани много – хотя, конечно, наш город не назовешь городом тысячи минаретов, как говорят о Стамбуле или Каире. Было время, когда все минареты молчали, было – когда призыв к молитве раздавался лишь с одного из них (имам работал на свой страх и риск – когда в городе были запрещены все громкие звуки, от колокольного звона до фабричных гудков; раздобыв где-то соответствующее постановление, он обнаружил, что азан в “черном” списке не значится). Нынче мечетей становится все больше – хочется верить, что и духовность будет расти.

“Н” – Национальный музей. В Национальном музее я впервые оказалась еще до пожара. Долгое время воспитательница в детском саду обещала вывести нас, малышей, на экскурсию в музей, обещая показать кости мамонта. Желание поглядеть на диковинные кости оказалось очень сильным – в один из выходных я решила не дожидаться обещанного централизованного похода и отправилась в музей с родителями – удовлетворять непомерное любопытство. Помимо вожделенных костей в музее обнаружились старый автомобиль, чучела зверей и ручка из дедушкиного архива – вот, пожалуй, и все, что я помню с того первого детского похода. То ли воспитательница забыла про мамонта, то ли случился пожар, то ли я уже пошла в школу, – факт тот, что в следующий раз в этом музее я оказалась лет через десять после той вылазки. Тогда здание Национального музея еще не отреставрировали и вход распологался со стороны улицы Профсоюзной. Чучела и кости там тоже были, а вот ни автомобиля, ни дедушкиной ручки больше наблюдать не пришлось. Теперь я бываю там часто – практически на каждой выставке и на многих мероприятиях. А больше всего мне нравится“за кулисами” музейной экспозиции – там, где идет работа – например, в отделе археологии. Когда видишь, как бережно обрабатывается и изучается каждый кусочек керамики, найденный в раскопе (а их там сотни!), восхищаешься и немножко завидуешь: умеют же люди чувствовать…

“О” – озера. Вокруг Казани их много – Глубокое, Лебяжье. Конечно, сейчас экология там подпорчена, но как прекрасна песня на стихи Сибгата Хакима “Лебяжье озеро”! Когда-то мои дедушка с бабушкой и их маленькие дети – мой папа Булат и тетя Ляля – снимали на Лебяжьем дачу. Семья Хакимовых жила рядом (они дружили семьями) – в домашнем архиве сохранились совместные фотографии тех времен.

А самые, на мой взгляд, красивые местные озера – это плеяда никогда не замерзающих карстовых Голубых озер. Удивительно, что температура воды здесь одинакова в любое время года и не превышает восьми градусов по Цельсию! Тем не менее отбоя от желающих окунуться в бодрящую водицу нет ни летом (что вполне естественно), ни зимой (что более экзотично). Отчетливо помню свое первое купание в Голубом озере: мы со студенческой компанией отдыхали в институтском лагере в Крутушке, и наш тренер повел нас к воде. Многие – в том числе и я – до тех пор никогда не бывали там. Мы буквально замерли от восторга, склонившись над прозрачной озерной водой, и оцепенели от холода, дотронувшись до воды. Слава богу, тренер предостерег нас от ныряния – рассказал, что купаться нужно недолго, лишь окунуться (желательно с головой!) и вылезти – иначе рискуешь сердцем. Мы окунулись: вода действительно бодрила.

“П” – перемяч. Перемячи – тоже воспоминание из детства, то же бабушкино тесто и скалка… И я – маленькая – верчусь рядом, “помогаю”. Перемячи в семье любили все, их пекли часто, но они не приедались. Тетя Ляля называла их “пяриками”. Так она называет их до сих пор.

“П” – это и пирамида. Когда-то мне хотелось стать египтологом и изучать самые древние земные строения. Два визита в страну Ра укрепили это желание. Я зачитывалась историями про Шампольона и Картера, великих исследователей Египта, и грезила поступлением в Институт Азии и Африки… Тем временем в Казани появилась своя Пирамида, правда, в отличие от египетских – желтых, теплых, притягательных, она – холодная. Казанская пирамида совсем не греет, но в ней хорошо слушаются концерты.

Буква “Р” – это “Рубин”, подсказывает мне младший братишка Тимур. Мой пятнадцатилетний брат – настоящий футбольный фанат. Про футбол он знает буквально все – все истории всех чемпионатов, все мировые рейтинги, все перемещения игроков (в любой команде мира!). Его познания в этой области практически безграничны, они ежедневно пополняются “Советским спортом” и подкрепляются записями в специальном блокноте-энциклопеции – на всякий случай. Зная и уважая ведущие команды Европы и Америки, мой Тимур все-таки – истинный патриот. Самая любимая команда у него – казанский “Рубин”. Каждый день рассказывает он мне “рубиновые” новости, а когда команда играет в Казани, мы вместе отправляемся на стадион. Вместе с младшим братом я кричу: “Рубин – чемпион!”, “поднимаю волну” и дую в дудку. Это весело, но только тогда, когда наши забивают. В противном случае – обидно до слез.

“С” – это свечное царство, парафиновое государство. Гуляя по моему любимому Закабанью, можно добрести до старейшего казанского завода. Свечному заводу братьев Крестовниковых – 150. Нынче это преуспевающий химкомбинат “Нэфис” – известные “Капли Sorti” делают именно здесь. На подступах к свечному, в старейшем заводском цеху чувствуется аромат сказки про Щелкунчика, и кажется, что где-то поблизости притаился Мышиный король, любитель полакомиться свечами.

Здесь есть оборудование, сохранившееся с середины позапрошлого века, – это и плетельная установка (когда-то пряжу для фитилей плели здесь же, вручную, а сами свечи изготовлялись из сала), и дубовый водовод, и до сих пор работающий английский чугунный станок (появившийся на заводе в день основания)! А за огромный антикварный стол, обтянутый зеленым сукном (говорят, он принадлежал еще братьям-основателям завода), коллекционеры сулят кругленькую сумму.

“Т” – меня как магнитом тянет на Татарское кладбище. Вообще-то кладбище – не самое популярное место для прогулок. Да и расположено оно далековато от центра, на окраине бывшей Старотатарской слободы. Зато нигде больше не встретишь Историю в таком “концентрированном” виде, ведь именно здесь нашли свой последний приют практически все выдающиеся татарстанские деятели. На какую аллею ни свернешь, все идешь и удивляешься – что ни надгробная плита, все знакомое имя. Здесь покоятся Сайдашев и Тукай, овеянные романтическим флером артисты первой труппы татарского театра, писатели, чьи книги стоят в каждом казанском доме, художники, чьи полотна красуются в Государственном изомузее, политики, герои войны.

У кладбищенских ворот словно замерла скорбящая женщина – бронзовая скульптура безутешной матери стала символом Татарского кладбища. Однако женщина не плачет – по татарской традиции горе нужно носить в себе. Вдоль центральной аллеи рядком сидят удивительно аккуратные бабушки в белых платочках и дедули с седыми остроконечными бородками, так непохожие на традиционных попрошаек. Им нужно дать садах – милостыню, пару монет, за которую вас смущенно поблагодарят и прочитают намаз на смеси всех тюркских языков. В детстве я верила, что на кладбище живет шайтан, и немножко побаивалась его появления. От шайтана меня спасал молитвенник, невесть откуда взявшийся в советской действительности, – пожелтевшие страницы были исписаны непонятной арабской вязью, зашиты в полотняный футляр и заботливо положены бабушкой под подушку. На кладбище я подолгу всматривалась в бронзовый барельеф моего деда – Абдурахмана Абсалямова, никогда не виденного живьем, и пыталась найти семейное сходство. Находила.

“У” – Казанский университет. В этом году университету – двести. КГУ до сих пор носит имя вышеупомянутого Владимира Ильича (как известно, вождя мирового пролетариата отчислили с первого курса за участие в революционной сходке), а у входа в “универ” высится бронзовый Ульянов в образе мятежного студента. За его спиной полукругом изогнулась знаменитая “сковородка”, излюбленное место встреч казанских студентов. А известная поэма Евгения Евтушенко “Казанский университет” стала своеобразным местным Гаудеамусом.

Мне не довелось учиться в КГУ, зато с большим теплом вспоминаю я тамошний актовый зал и директора университетского музея Стеллу Писареву, предоставившую этот зал для моего творческого вечера. Как волнительно было выступать перед взыскательной аудиторией и как приятно было слышать аплодисменты и теплые слова.

“Ф” – это фабрика “Заря”. Та, на которой конфеты и печенье. В институтском дворе (мои родители работали в финансово-экономическом институте, я часто бывала в детстве у них на работе; позже я сама окончила этот институт) всегда пахло сладким – как-никак фабрика под боком. Когда я была совсем маленькой, с конфетами, столь любимыми мной, в стране была напряженка, и мы ходили в гости к нашей родственнице, она работала на “Заре”, и конфеты у нее откуда-то были. А еще она дарила мне фантики от “Мишки косолапого” (самих конфет не было ни в продаже, ни у нее) – и это было весьма ценным по детской иерархии подарком. Когда на “Заре” появился фирменный магазин, мой братишка Тимур еще ездил в коляске, и мы с мамой, выгуливая малыша, частенько захаживали за “сладеньким”. А “заревские” торты, несмотря на обилие всевозможной выпечки, до сих пор для меня – самые вкусные.

“Х” – храм всех религий. Казанца Ильдара Ханова, известного целителя и общественного деятеля, многие считают чудаком – еще бы, на свои деньги он который год строит в городском пригороде храм всех религий! В одном здании объединил Ильдар-абы и мечеть, и церковь, и буддийскую пагоду, и синагогу. По мнению Ханова, все мировые религии равноедины и равновелики. А потому нет смысла их разделять и вести религиозные споры: бог – внутри каждого из нас. Здорово, что храм виден из окон поездов, подходящих к Казани, – то-то удивляются гости города, завидев его впервые!

“Ц” – это церкви. И православные, и старообрядческие. В Казани они мирно соседствуют с мечетями и тем самым создают неповторимый колорит города. Я не знаю точно, сколько их в Казани, – да это и неважно. Важно другое – сюда тянется народ. И не просто потому, что быть верующим вдруг стало модно – а потому, что действительно появилась тяга. А значит, мир выстоит.

“Ч” – это чак-чак. Фирменным блюдом с замысловатым названием в Казани встречают гостей. Интересно, что если подойти к вопросу формально, то чак-чак – это всего лишь кусочки пресного теста, погруженные в обильное количество меда. Только для казанцев чак-чак – не просто традиционное блюдо татарской кухни, наряду с балишем, эчпочмаком, бекеном и катламой. Чак-чак – это символ гостеприимства и дружелюбия (недаром им вместо хлеба-соли угощают дорогих гостей)!

Чак-чак обязательно украшает праздничный стол. И просто так – в будние дни – не грех испить чайку (по местной традиции – в пиале) с душистым чак-чаком. Помнится, в детстве, когда я завороженно наблюдала, как бабуля шаманила на кухне, кроша большим ножом чак-чаковое тесто, мне слышалось, будто это нож стучит по столу – чак, чак… Бабушка смеялась – мол, верно, оттого и носит чак-чак свое звучное имя.

“Ш” – это сказочный Шурале. Шурале похож на лешего. Он живет в лесу и готов защекотать каждого, кто посмеет вторгнуться в его владенья. Но если на пути Шурале попадается бесстрашный Батыр, то тут не сдобровать самому лесному проказнику. Батыр может взять и прищемить шаловливые пальцы негласного хозяина леса, попросив его помочь Батыру-дровосеку справиться с непослушным бревном. Шурале – не просто мифологический персонаж, одноименная поэма Габдуллы Тукая уже сто лет как стала классикой, а балет Фарида Яруллина “Шурале” давным-давно не сходит с подмостков Казанского оперного.

Еще “Ш” – это Шаляпин. Великий бас родился в Казани, в Суконной слободе, – не в самом богатом районе. Вот удивительно: мальчишкой он бегал в местный театр послушать оперу (впрочем, ребенку было не так-то просто добыть денег на билет, так что юному Феде в основном приходилось довольствоваться выступлениями ярмарочных балаганщиков), а теперь в Казанском театре оперы и балета ежегодно проводится международный Шаляпинский фестиваль, на который съезжаются лучшие оперные исполнители и дирижеры.

“Ш” – это и шайтан, которого я боялась в детстве, и шамаиль, который висел у бабушки на стене.

“Щ” и “Э” – это улица Щапова и расположенный на ней сад Эрмитаж. В этом саду и прошло мое детство – наш двор на улице Маяковского окнами выходит прямо в сад. Говорят, до революции там был городской парк. С оркестром, с увеселительной программой. Сейчас это трудно представить. Как трудно представить и то, что еще десять лет назад здесь на каждой аллее стояли лавочки, а в центре сада вовсю бил фонтан в виде веселого слоненка. Вечерами “у слона” и на лавках собирались картежники.

Нынче лавочек не осталось вообще, а слоненка раскурочили – о его былом существовании напоминает лишь грубо торчащий из земли металлический каркас. Еще в парке был овраг – бабушка говорила мне, что там живут змеи и черепахи. Было страшновато. Помню и такой случай: как-то мы с подружкой-соседкой во время весеннего паводка спустились в овраг и решили измерить глубину растаявшего снега, свесившись с почти горизонтального дерева над образовавшейся лужей и опустив в нее палку. В итоге равновесия я не удержала. И угодила в лужу с головой. Позже оказалось, что воды в овраге было с мой десятилетний рост. Мокрая насквозь, я пошла переодеваться к соседке – боялась показываться дома. Сейчас в этом овраге строят элитный дом.

“Ю” – это юность. Юность древнего города, как говорят о Казани. Дай бог, чтобы она длилась как можно дольше! Еще “Ю” – это юлдыз, звезда. Казань – это юлдыз. Пусть она сияет все ярче и ярче!

“Я” – Ярмарочная площадь. Именно здесь гости со всего мира встречали тысячелетие Казани. Яна гасыр белен сине, Казан!

Опубликовано в журнале:

«Октябрь» 2008, №10