|
 Cобрание сочинений в десяти томах
Том второй. Стихотворения 1823–1836
Год издания:1959-1962
Пушкин. «Подражание Корану»
Коран впервые был переведён на русский язык в 1716 году повелением Петра Великого. Перевод сделал известный своей учёностью П.Посников, но не непосредственно с арабского, а с французского, изданного Дю Рие. (Почти два столетия спустя выдающийся арабист академик И.Ю.Крачковский назовёт его малоудачным). Однако, следует полагать, были какие-то веские причины тому, что именно перевод Дю Рие послужил основой двух последующих переводов Корана на русский. Один из них сделал заметный в российской культурной жизни второй половины XVIII века М.Верёвкин.
Именно перевод М.Верёвкина попал в руки Пушкина. Назывался он так: "Книга Ал-Коран Аравлянина Магомета, который в шестом столетии выдал оную за ниспосланную к нему с неба, себя же последним и величайшим из пророков божиих. Перевод с аравского на французский язык Андрея де Рюэра-де-ла-Гард-Малезира, одного из комнатных дворян короля французского, достохвального и через многие годы служившего отечеству своему при Порте Оттоманской, снискавшего толикую доверенность султана Амурата Третиего, что был от него посылан к Лудовику Третьему — надесят с важными поручениями. Печатана в Амстердаме и Лейпциге в 1770 году, по российски же переложена Московского наместничества Клинской опричи, в сельце Михалеве 1790".
Своё имя автор "переложения", как видим, не указал — только место своего жительства. Исключительно из скромности — такой это был человек.
Очевидно, что Пушкин не только штудировал сам "переложенный по-русски" Коран — он внимательнейшим образом и доверчиво отнёсся и к предпосланным ему М.Верёвкиным "Житию лжепророка Магомета вкратце", к "Оглавлению догматов веры Магометанския…" и к "Вступлению" (о составе Корана).
В предисловии Верёвкина со знанием дела характеризуется стиль Корана:
"Слог Аль-Корана везде прекрасен и текущ, паче же на местах подражательных речениям пророческим и стихам библейским: впрочем, есть сжатый, нередко же и тёмный, украшенный риторическими фигурами по вкусу народов восточных; но приманчив по изражениям замысловатым и много значащим. Где же пишется о величии божием, божественных его свойствах, высок и великолепен, хотя и сочинён прозою. Наречия важные оканчиваются рифмами, для коих иногда прерываем или переносим бывает смысл от строки в другую и подаёт поводы ко многим повторениям того же самого, весьма неприятным в преложении на чужой какой-либо язык. Посему-то трудно разуметь Аль-Коран и почти все сочинения аравские.
Чудные происходят действия искусства от выбора слов и оных расположения, ибо оным, подобно музике, как бы очаровывается слух. Наипреславнейшие витии простертие слов не последнею всегда разумеют красотою искусства сего" (ч. I, стр. XXIV-XXV).
Переводчик отмечает, что Магомет стремился писать "подражательно пророкам Ветхого завета".
В ноябре 1824 года недавно прибывший из южной ссылки в северную Пушкин пишет из Михайловского в Петербург брату Льву: "Я тружусь во славу Корана…" Что это значило, Льву было понятно, ибо он знал — ещё в октябре уже прославившийся в России своими стихами поэт приступил к "Подражаниям Корану"…
К тому времени русская интеллектуальная элита была "заражена" интересом к Востоку. "Россия по самому своему географическому положению могла бы присвоить себе все сокровища ума Европы и Азии. Фирдоуси, Гафиз, Джами, Саади ждут русских читателей", — писал в ту пору однокашник Пушкина по Царскосельскому лицею Вильгельм Кюхельбекер. Однако, как это часто бывало, "заражение" публики и интерес русских писателей к Востоку пришли с Запада.
В российском обществе живой интерес вызвали "восточные" стихи из "Западно-Восточного дивана" Гёте, "Гяур", "Абидосская невеста" и другие сочинения Байрона, роман Джонсона "Расселас", поэма Мура "Лалла Рук", полюбившаяся Жуковскому. В "ответ" появились "восточные повести" Осипа Семковского — в ту пору ещё начинающего прозаика, но уже признанного профессора, занявшего кафедру восточных языков Петербургского университета. Востоком увлёкся чуткий к спросу публики Фаддей Булгарин ("Зуб Чингиз-хана", "Омар и просвещение", восточные сюжеты в романе "Иван Выжигин")…
Навеянные южными впечатлениями повесть "Кавказский пленник" (1820-1821), поэма "Бахчисарайский фонтан" (1821-1823), стихи "Демон", "Свободы сеятель пустынный" причисляют Пушкина к числу тоже "откликнувшихся" на "восточную тему". Однако некоторые исследователи считают, что его обращение к Корану было всё-таки неожиданным. Другие же, напротив, доказывают, что оно было "органичным" и даже… "неизбежным", хотя дело вовсе не в Востоке самом по себе. Собственных объяснений Пушкина, что побудило его обратиться к священной книге Востока, не известно. И всё же "ключ" к ответу есть: он в самом содержании "Подражаний". Но… их смысл уже более полутора столетий трактуется весьма по-разному.
М.Верёвкин перевёл Коран библейским церковнославянским стилем. Это предопределило восприятие Корана как книги, стилистически близкой пророческим книгам Ветхого завета.
Первым в русской поэзии обратившись к Корану, Пушкин использовал высокий библейский стиль М.Верёвкина и развил его. Решение это, конечно, было сознательным: ещё в начале 1824 года в руках Пушкина появился Коран в переводе Савари — более точный, чем у Дю Рие и тем более у Верёвкина и уж во всяком случае не "обременённый" библейской стилистикой. Пушкин критически относился к "чистым" стилизациям на восточный лад. Показательно его утверждение о том, что русский поэт "и в упоении восточной роскоши должен сохранять вкус и взор европейца". Выдающимся пушкинистом Б.Томашевским показано, что пушкинские "Подражания Корану" следуют хорошо разработанной в русской поэзии традиции духовных од и переложений псалмов, изощрённо использовавшей стилистику Священного писания. Четыре из девяти подражаний Пушкин написал в форме стансов; второе воспроизводит форму классического десятистишия, применявшегося исключительно в одах; восьмое также воспроизводит одическую строфу XVIII века; седьмое тоже близко по форме к оде; и лишь последнее, девятое приближается к жанру баллады. При всей восточной красочности "Подражания" — чистой воды русская поэзия.
Уже один только выбор стилистики сам по себе снимает вопрос о стремлении Пушкина к точности воспроизведения сур Корана. Освобождал его от этого и жанр цикла — подражание: широко используясь с древних времён корифеями восточной поэзии, он, по традиции, предполагал собственный голос "подражателя", свободное обращение с "образцом".
Сохранившиеся рабочие тетради Пушкина позволили исследователям детально проследить, как именно обходился поэт с образцом — текстами Корана. Публикуемый на этой полосе фрагмент из книги Б.Томашевского "Пушкин" наглядно показывает это: поэт почтителен к священной книге мусульман, до самоизнурения стремится к точности. Однако при этом следует собственному, авторскому замыслу, подвигшему его к созданию "Подражаний Корану".
Каков же был замысел?
"Подражания Корану" — лирическое произведение Пушкина, "подражательность" его служит лишь обновлению характера привычных метафор, придавая им особую колоритность благодаря "восточному стилю". Наиболее убедительное подтверждение тому — пушкинские черновики, в которых внесённые автором изменения оказываются отступлениями от текста Корана: отделывая свои стихи, Пушкин иной раз приносит в жертву и точное значение, и общий дух выбранных им мест из оригинала.
Да и самый выбор Пушкиным тем для подражаний свидетельствует о том, что он вовсе не намеревался дать представление русскому читателю о содержании религиозно-юридического кодекса мусульман. Поэт выбрал из Корана места вовсе не типичные для него, в пределах отобранного кое-что прибавляет и кое-что отбрасывает, а в обработке не считается с фразеологией Корана.
Итак, "Подражания Корану" — лирический цикл, более того — героическая лирика Пушкина, воплотившая переживания поэта-изгнанника, захватившие его с кризисом былых романтических настроений периода южной ссылки, с осмыслением цели творчества и назначения поэта.
"Мужайся ж, презирай обман,
Стезёю правды бодро следуй" —
так, перелагая строку суры, разрешает Пушкин тему поэта-пророка.
"С небесной книги список дан
Тебе, пророк, не для строптивых;
Спокойно возвещай Коран,
Не понуждая нечестивых!" —
так он определяет для себя силу слова и убеждения.
"Вы победили: слава вам,
А малодушным посмеянье.
Они на бранное призванье
Не шли, не веря дивным снам" —
так определяет поэт своё отношение к людям чести и долга.
Рылеев пишет Пушкину в апреле 1825 года, за восемь месяцев до декабристского восстания: "Лев прочитал нам несколько новых твоих стихотворений. Они прелесть; особенно отрывки из Алкорана. Страшный суд ужасен! Стихи
И брат от брата побежит,
И сын от матери отпрянет
превосходны".
"Страшный суд" — это суд над теми, кто, спрятавшись от борьбы, после победы явится за своей долей добычи:
Прельстясь добычей боевою,
Теперь в роптании своём
Рекут: возьмите нас с собою;
Но вы скажите: не возьмём".
Пятое подражание завершается строфой:
"Он милосерд: он Магомету
Открыл сияющий Коран.
Да притечём и мы ко свету,
И да падёт с очей туман".
В следующем, 1825 году, Пушкин завершит "Вакхическую песню" словами:
"Да здравствует солнце, да скроется тьма!"…
Ещё в 1874 году в книге "Пушкин в Александровскую эпоху" первый биограф великого поэта П.В.Анненков высказал предположение, что у автора "Подражаний" в "выборе оригинала для самостоятельного воспроизведения" "была ещё другая причина, кроме той, которую он выставил на вид". Какая же это причина? Анненков пишет: "Алкоран служил Пушкину только знаменем, под которым он проводил своё собственное религиозное чувство. Оставляя в стороне законодательную часть мусульманского кодекса, Пушкин употребил в дело только символику его и религиозный пафос Востока, отвечавший тем родникам чувства и мысли, которые существовали в самой душе нашего поэта, тем ещё не тронутым религиозным струнам его собственного сердца и его поэзии, которые могли теперь впервые свободно и безбоязненно зазвучать под прикрытием смутного (для русской публики) имени Магомета. Это видно даже по своеобычным прибавкам, которые в этих весьма свободных стихотворениях нисколько не вызваны подлинником".
Ясно, что Анненков сличал пушкинские "Подражания" с Кораном. Однако доказательств религиозного характера побуждений Пушкин обратиться к священной книге мусульман у него нет. И быть не могло. Ибо даже "своеобычные прибавки" поэта к текстам Корана трудно трактовать в пользу пробуждения у него, впитавшего рационалистические взгляды XVIII века, религиозных чувств, да ещё и выразившихся в такой "экзотической" форме, как приверженность к исламу.
Однако в 1882 году А.Незеленов пишет, что видит в "Подражаниях" "согревающую" их "религиозную мысль"; в 1898 году Н.Черняев утверждает: "как это ни странно, Коран дал первый толчок к религиозному возрождению Пушкина и имел поэтому громадное значение в его внутренней жизни". Как "объективно-религиозное" произведение трактовал "Подражания" Д.Овсянико-Куликовский, уточняя при этом: "Эта религиозная лирика не может быть названа ни библейской (древнееврейской), ни христианской, ни какой-либо иной, кроме как мусульманской, и притом не вообще мусульманской, а специально той, которая возникла и звучала в проповеди Магомета в эпоху возникновения его религии".
С 90-х годов ХХ века в "мусульманских" республиках России и в некоторых московских изданиях появились публикации, превозносящие "Подражания Корану" Пушкина как свидетельство его обращения в ислам и, соответственно, доказательство преимущества последнего над христианством. Так родился один из мифов времени переиначиваний, лженаучных спекуляций и "свободы слова".
Между тем великий русский поэт Пушкин имеет действительные заслуги перед Востоком, восточными народами России и религией мусульман. Одна из них — в том, что обращение первым из русских поэтов к Корану было неординарным событием, если учесть отношение к "магометанству" в русской среде, сформированное в народе православной церковью и памятью о "монголо-татарском иге", отождествлявшей ордынцев с мусульманством, а в светском обществе — европейской литературой.
В то время, как Пушкин вдохновенно вчитывался в Коран и сочинял, переделывая и переделывая, свои "Подражания", в столичных салонах и белоколонных сельских имениях читали рассуждения Вольтера о Магомете:
"Перед нами, — писал Вольтер в "Письме королю Прусскому о трагедии "Магомет", — всего лишь погонщик верблюдов, который взбунтовал народ в своём городишке, навербовал себе последователей среди несчастных корейшитов, внушив им, будто его удостаивает беседы архангел Гавриил, и хвалился, что Бог уносил его на небо и там вручил ему сию непонятную книгу, каждой строкой своей приводящую в содрогание здравый смысл. И если, чтобы заставить людей уважать эту книгу, он предаёт свою родину огню и мечу; если он перерезает горло отцам и похищает дочерей; если он не оставляет побеждённым иного выбора, как принять его веру или умереть, — то его, безусловно, не может извинить ни один человек, если только это не дикарь и не азиат, в котором фанатизм окончательно заглушил природный разум".
Пушкин сокрушает "властителя дум" Вольтера своими "Подражаниями" — как, впрочем, и предисловия к книге М.Верёвкина с переводом Корана.
Конечно, Вольтер — это ещё не вся Европа: под впечатлением книги Савари "Жизнь Магомета" Андре Шенье написал несколько "лояльных" ориентальных заметок. Однако дух и стилистика Корана в них почти неразличимы. Что же касается "восточного Пушкина", то лучше всего о нём говорят его стихи. Будем же читать "восточного Пушкина"!
А.Пушкин
I
Клянусь четой и нечетой,
Клянусь мечом и правой битвой,
Клянуся утренней звездой,
Клянусь вечернею молитвой:
Нет, не покинул я тебя.
Кого же в сень успокоенья
Я ввёл, главу его любя,
И скрыл от зоркого гоненья?
Не я ль в день жажды напоил
Тебя пустынными водами?
Не я ль язык твой одарил
Могучей властью над умами?
Мужайся ж, презирай обман,
Стезёю правды бодро следуй,
Люби сирот, и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.
IV
С тобою древле, о всесильный,
Могучий состязаться мнил,
Безумной гордостью обильный;
Но ты, господь, его смирил.
Ты рек: я миру жизнь дарую,
Я смертью землю наказую,
На всё подъята длань моя.
Я также, рек он, жизнь дарую,
И также смертью наказую:
С тобою, боже, равен я.
Но смолкла похвальба порока
От слова гнева твоего:
Подъемлю солнце я с востока;
С заката подыми его!
V
Земля недвижна — неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас с тобой.
(Плохая физика; но за то какая смелая поэзия! - примечаниe А.С. Пушкина)
Зажёг ты солнце во вселенной,
Да светит небу и земле,
Как лён, елеем напоенный,
В лампадном светит хрустале.
Творцу молитесь; он могучий:
Он правит ветром; в знойный день
На небо насылает тучи;
Даёт земле древесну сень.
Он милосерд: он Магомету
Открыл сияющий Коран,
Да притечём и мы ко свету,
И да падёт с очей туман.
1824
Статья Кирилла Гордеева
татарский мир №3 (2003)
| 
