Источник: Turkolog.narod.ru

Лингвисты уже давно пришли к выводу, что между языком и менталитетом существует прямая связь. Язык является не только средством человеческой коммуникации, он также несет в себе отпечатки национального мировоззрения, культурных и этических ценностей, многовекового опыта. Справедливо будет заметить и тот факт, что и язык влияет на мышление. Еще В. Гумбольдт писал: «В действительности – и в целом именно такое убеждение складывается у нас из опыта – своеобразие языка влияет на сущность нации, как той, которая говорит на нем, так и той, для которой он чужой…» [12, 135]. Попытку показать взаимосвязь между мышлением и языком попытались в 1940-ых гг. Эдвард Сепир и Бенджамин Ли Уорф. Гипотеза Сепира-Уорфа гласит, что язык определяет и то, как мы мыслим. Она доказывает, также, что мы не можем мыслить иначе, чем это нам диктует язык. В основном из соображений политкорректности (одни языки могли быть показаны как несовершенные, а потому ненужные) гипотеза Сепира-Уорфа была раскритикована и на долгое время забыта. На смену данной гипотезе в политкорректном американском обществе появилась гипотеза Ноама Хомски – о врожденности языка как такового. Как ни странно, но для языков в целом эта идея оказалась даже вреднее гипотезы Сепира-Уорфа. Если все языки врожденны, то одинаковы. Возникает закономерный вопрос: может сократить существующее множество языков до 10, а еще лучше – оставить один-единственный общий язык? Все были бы так счастливы, множество существующих проблем исчезло бы. Однако, языки таки не одинаковы, а люди говорящие на разных языках, мыслят неодинаково, поскольку оперируют разными смысловыми категориями.

Мы можем позволить себе здесь следующее сравнение: положим, нескольким разным людям дали порцию риса и предложили приготовить им что-то съедобное. Руководствуясь предыдущим опытом и пользуясь одними и теми же ингредиентами, имеющимися под рукой, люди из одного и того же риса могут приготовить: а. рисовый суп, б. рисовую запеканку, в. плов. Подобная ситуация существует и с человеческими языками: имея одни и те же врожденные знания о языке, люди, тем не менее, начинают говорить на разных языках. Данный феномен зависит от многих факторов, число и степень влияния которых до конца не определены. Среди самых важных следует определить фактор связи этноса с ландшафтом и фактор накапливаемого опыта, что мы постараемся доказать в данной работе.

Следует указать на то, что эти факторы находят свое отражение в лексике языка. Так, крымскотатарский народ, имеющий многовековой опыт скотоводства, имеет соответственно развитую терминологию в этой области. Взять, хотя бы, понятие «лошадь». Словарный запас русского языка здесь сильно проигрывает языку крымскотатарскому. Например, в крымскотатарском языке лошадь определенного возраста имеет свое название: Просто жеребенок — қъулун, или — нежнее – къулунтай; годовалый жеребенок называется тай (стригун); жере­бенок на втором-третьему году — қунан; самец-трехлетка — дёнен; кобыла-трехлетка — байтал и т.д. Кроме того, лошади различаются по масти, а, в целом, лексика, имеющая отношение к понятию «лошадь» исчисляется сотнями слов.

Тем не менее, наиболее точно передает менталитет не лексика, а грамматика. «В то время как число слов языка представляет объем его мира, грамматический строй языка дает нам представление о внутренней организации мышления» [4, 345]. «В основе каждого языка лежит как бы определенный чертеж, у каждого языка есть свой особый покрой. Это тип, или чертеж, или «дух» структуры языка есть нечто гораздо более фундаментальное, нечто гораздо глубже его проникающее, чем та или другая нами в нем обнаруживаемая черта… Переходя от латинского языка к русскому, мы чувствуем, что приблизительно тот же горизонт ограничивает наши взоры, и это несмотря на то, что переменились виденные нами раньше придорожные вехи. Когда мы подходим к английскому языку, нам начинает казаться, что окрестные холмы стали несколько более плоскими, и все же общий характер пейзажа мы узнаем. Но когда мы доходим до китайского языка, оказывается, что над нами сияет совершенно иное небо» [12, 147]. «Многократное повторение определенных отношений создает в голове человека так называемую категорию опыта. По существу это понятийная категория, которая может найти выражение в языке. Каким образом эта категория может быть изображена в языке, зависит от лингвокреативного мышления. Лингвокреативное мышление может произвести выбор средств выражения, оно может определить семантический объем категории, особенности ее сочетаемости и т.д.» [10, 33]. Понятийные категории, упомянутые Б.А. Серебрянниковым, являются основой морфологических категорий языка. Это системообразующие единицы, заложенные глубоко в сознании носителя любого языка. Положим, крымскотатарский язык требует постоянного соотношения существительного с каким-либо лицом: эв-им, ат-ынъ, мемлекет-и. Для носителя иного языка представляет определенную сложность осмысление и постоянное использование этой категории в языке. Эти морфологические категории выражают факты. А факты языка – это не причина, а следствие. Существование развитой грамматической категории принадлежности свидетельствует о доминирующей роли собственнических отношений в крымскотатарском обществе. Таким образом, можно считать грамматику своего рода квинтэссенцией языка. Изучение грамматики языка дает ясное понятие о менталитете народа еще и потому, что именно грамматические категории подвержены наименьшим изменениям в течение времени. Грамматические формы формируются в результате длительного накопления опыта с последующим его абстрагированием. Формирование грамматической системы любого языка осуществляется в течение многих веков и даже тысячелетий. Следовательно, грамматика языка не может не отражать менталитет народа, его культурные, религиозные, экономические и социополитические ценности и убеждения. Именно грамматика оказывается достаточно чувствительной, чтобы передать опыт народа. Передача любой мысли требует от человека коммуникативного акта и то, как он будет передан, зависит от опыта, уже имеющегося у человека. Язык можно сравнить со снеговым покровом, по которому нельзя пройти, не оставив следов. Лингвистика может и должна показывать закономерности взаимовлияния мышления и языка. Осуществить это можно путем анализа имеющихся языковых фактов. В рамках данной работы будет сделана попытка проанализировать грамматические категории крымскотатарского языка с тем, чтобы показать ценностные ориентиры и особенности менталитета данного коренного народа Крыма.

Иерахичность

Первое, что бросается в глаза, когда – его упорядоченность и гармоничность. Наличие некой иерархичности наблюдается на всех уровнях языка. Это качество бросается в глаза уже на этапе изучения фонетики. Каждое аффиксальное наращение согласуется с 3 правилами сингармонизма. Эти правила, правда, выражены не так четко, как в турецком языке, и действуют с отдельными оговорками. Тем не менее, без знания правил сингармонизма просто невозможно заговорить по-крымскотатарски. Эта упорядоченность также пронизывает и грамматические категории. Детально рассматривая систему аффиксации, следует обратить внимание на определенный порядок в прибавлении тех или иных аффиксов. Следует обратить внимание на то, что словообразующие аффиксы всегда предшествуют формообразующим аффиксам в случае употребления нескольких аффиксов одновременно. К существительному формообразующие аффиксы прибавляются в следующем порядке: 1. аффиксы множественного числа 2. аффиксы личной принадлежности 3. падежные аффиксы Например: бек-чи-лер-имиз-ге – к нашим сторожам Последовательность аффиксации определяется тем фактом, что смысловое разрешение крымскотатарского предложения детерминировано последним элементом. В зависимости от последнего зависит и синтаксическая роль слова в предложении. Поменяйте падежное окончание, и роль слова в предложении измениться. Например: Муратлар баргъан [Мурат с близкими пошел]. – Муратларгъа баргъан [Пошел к семье Мурата]. Как видно из примера, падежи крымскотатарского языка, как и падежи многих других агглютинативных языков, оформляют синтаксические отношения различных частей речи, а в познавательном плане отражают пространственный, временной или иной качественный вектор отношений между объектами. Следующим по важности формообразующим аффиксом существительного в крымскотатарском языке является категория принадлежности. С точки зрения «Программы минималиста», выдвинутой Ноамом Хомски в середине 1990-ых, ее существование кажется нелогичным, поскольку аффикс принадлежности часто дублирует семантические категории: бизим китаб-ымыз, сенинъ чёкюч-инъ. Дублирование одних и тех же семантических категорий, на наш взгляд, является своеобразной эмфазой. Существование данного языкового факта можно объяснить важностью собственнических отношений, которые веками складывались не только в крымскотатарском обществе, но и у многих других тюркских народов. Такой феномен обусловлен социально-экономическим положением жизни крымских татар, которые длительное время жили по законам частной собственности, центральной фигурой которых являлся собственник-обладатель. Каждый предмет, одушевленный, либо неодушевленный имеет своего обладателя. Без подобной конкретизации вещи как бы и не существуют. А принадлежность является неотъемлемым атрибутом иерархичности. В связи с этим стоит вспомнить, что выполнение действия субъектом с помощью объекта находит свое выражение в аффиксе инструментального падежа: -нен (наличие данного падежа в крымскотатарском языке является предметом дискуссии). Семантика аффикса претерпела значительные изменения со времен появления в древнетюркском языке. Если в начале данный аффикс выражал значение совместности (начальная древнетюркская форма «бирлен» переводиться «в единстве»), то впоследствии он расширил свое значение и часто употребляется как орудийный. Наличие отдельной грамматической категории, выражающей подчинение объекта субъекту, является еще одним свидетельством развитости иерархичных отношений в крымскотатарском обществе. Аффикс множественного числа является наименее важным формообразующим аффиксом в крымскотатарском языке. Противопоставление единственного числа множественному в крымскотатарском не столь дифференцировано как во флективных языках. Этим можно объяснить факт, что в 3-ем лице категория множественности у глаголов факультативна: О ойлана. – Олар ойлана(лар). В отличие от индоевропейских языков, существительные в сочетании с числительными в крымскотатарском языке не предполагают добавление к первым аффикса множественного числа. Аспект множественности, таким образом, оказывается менее важным, чем аспект принадлежности этого множества кому-либо. К основе глагола формообразующие аффиксы прибавляются в следующем порядке: 1. аффикс(ы) залога 2. аффикс наклонения 3. аффикс(ы) времени 4. аффикс лица и числа 5. аффикс вопросительности Например: къур-тыр-(нулевой аффикс изъявительного наклонения) ды-(нулевой аффикс третьего лица единственного числа) мы? – заставил ли (кого-то) строить (что-то)? Аффикс вопросительности вытеснен в конец глагольной конструкции в силу синтаксического построения предложения в крымскотатарском языке. Он наиболее важен именно потому, что выражает направление развития коммуникативного акта. Природа аффиксов, выражающих лицо и число у глаголов, имеет много общего с аффиксами множественного числа и личной принадлежности у существительных. В связи с этим стоит вспомнить о происхождении аффикса -ды/-ди/-ты/-ти, выражающем очевидное прошедшее время в крымскотатарском языке. По гипотезе, выдвинутой Мелиоранским и Брокельманом, этот суффикс происходит от другого аффикса существовавшего в отглагольных именах древнетюркского языка: -ыт. Например, «я взял» - «алтым» < «мое взятие» - «ал-ыт-ым». Они реконструируют старую форму «алытым бар» (мое взятие было = я взял). Подобные конструкции до сих пор существуют в узбекском языке. Впоследствии вспомогательное слово «бар» выпало, однако на подсознательном уровне глаголы в прошедшем времени переосмысляются через категорию обладания, а аффикс лица и числа у глагола в прошедшем времени тождественен аффиксу личной принадлежности и аффиксу множественного числа существительного [5, 35]. Сквозь призму категории обладания следует взглянуть и на аффиксы лица и числа глагола в иных временах. Эти аффиксы дают маркировку действию, давая понять, кем оно выполняется и с этой позиции можно сказать, что их функция совпадает с функцией выполняемой аффиксом личной принадлежности и аффиксом множественного числа существительного. Затем следует один из аффиксов, выражающих время осуществления действия. Категория времени вообще является менее определяющей для крымскотатарского глагола, о чем пойдет речь ниже. Как видно из примера, аффикс прошедшего категорического времени был некогда словообразующим аффиксом существительного. Аффикс будущего постоянного времени -ыр/-ир/-ур/-юр/-ар/-ер/-р, по предположению Б.А. Серебрянникова, изначально носил словообразующее значение [9, 3]. В древнетюркском языке этот аффикс обозначал процесс становления определенного качества: аг-ар-макъ – «белеть»=«становиться белым», эски-р-мек – «стареть, изнашиваться»=«становиться старым», сар-ар-макъ - «желтеть»=«становиться желтым». Впоследствии процесс становления качества был переосмыслен в значении будущего времени. Классический пример дает немецкий язык, где глагол «werde» («становиться») обозначает будущее время: «Ich werde schreiben» - «Я буду писать». Мы также видим на примере таких глаголов, как пиш-ир-мек, бит-ир-мек, что данный аффикс выражает вовсе не понудительное значение, а медиальное, как любой глагол основного залога [3, 244]. Будучи изначально словообразующим глаголом, аффикс будущего постоянного времени не может следовать после формообразующих аффиксов. Аффикс -макъта/-мекте, согласно А. Меметову [7, 225], возник в результате соединения отглагольного аффикса имени действия -макъ с суффиксом местного падежа -та. То есть, можно говорить о переосмыслении имени действия в местном падеже в глагол. Следует отметить, что в процессе закрепления данных аффиксов в новой функции происходило абстрагирование значения, но оно не становилось полностью отвлеченным: его "отягощала" прежняя вещественность. По мнению А. М. Щербака, лексические значения имен не утрачиваются, а лишь перестают быть центрами смысловой структуры [13]. Аффиксы, выражающие результативное прошедшее и будущее категорическое времена, легко трансформируются в другие части речи: существительные либо прилагательные. Таким образом, аффиксы, выражающие время, благодаря развитой полисемантичности, в разных ситуациях могут выступать как словообразующие, так и формообразующие аффиксы. Следовательно, аффиксы, выражающие временные отношения, не могут следовать после аффиксов лица и числа и вопросительных аффиксов. Но, более важным обстоятельством можно считать некоторую «размытость» временных ориентиров у крымских татар. Прежде всего, об этом свидетельствует слабую выраженность восприятие будущего времени. Существуют два способа выражения будущего времени, одно из которых несет оттенок неуверенности. В то же время прошлое рассматривается в крымскотатарском языке сквозь призму 8 грамматических прошедших времен и рассматривается при этом как свершившийся факт, а, значит, уже не действие (вспомним природу прошедшего категорического времени) [4]. Прошедшее – самоочевидно, существующее – явно, будущее – сомнительно. На наш взгляд, такое восприятие времени крымскими татарами объясняется особенностями менталитета и исторического опыта крымских татар, о чем речь пойдет ниже. По предположению Э.В. Севортяна, аффиксы залога в древнетюркском языке вообще считались словообразующими, и лишь позднее стали активно использоваться как формообразующие [8, 499]. Первоначально не было строгого разграничения действия, совершающегося по собственной воле и действия, диктуемого извне. Этот факт оказал большое влияние на развитие категории залога в крымскотатарском языке. Не до конца выясненным остается вопрос о месте аффиксов наклонения в достаточно ясной иерархии аффиксов крымскотатарского языка. Вероятнее всего, это связано с тем, что некогда они выступали в роли словообразующих аффиксов. Вполне четко прослеживается словообразующая природа аффикса долженствовательного наклонения: сложение отглагольного аффикса имени действия -ма с аффиксом -лы, усеченной формы древнетюркского бирлен